Анатолий Онегов

      С каждым годом я все больше и больше верю, что какая-то добрая таинственная сила хранит для меня все самое лучшее, что есть у моего озера и что само озеро бережет для меня самые радостные свои встречи и самые тихие свои расставания.
      Так случилось и на этот раз... С неделю (да какое там с неделю: все лето и вся осень были в этом году совсем непутевыми) над нами безумствовали тяжелые восточные ветры, перемешивая рваной волной остывающее позднесентябрьское озеро с гнетущей хмарью, что опускалась на воду под тяжестью черных осенних туч. Восточные ветры то и дело крутились. То они приходили к нам вместе с духотой юга Ч и тогда свинцовая хмарь, спускавшаяся с неба, начинала подсыхать под языками южного тепла и оборачиваться душной суховейной тревогой, какая бывает всегда в пересохшем без дождей предпожарном июльском лесу. То поворачивали вдруг к северу, чтобы с другой, еще не исхлестанной волнами стороны обрушиться на наш полуостровок-деревушку на этот раз промозглой ледяной сыростью-мраком.
      Я терял счет этим тревожным, гнетущим дням, окончательно терял веру в радиоприемник, на который недавно почти молился, дожидаясь в сводках погоды хоть какого-то намека на лучшее. Но сводки по-прежнему выдавали для моих мест безлико-усредненную информацию по части переменной облачности с кратковременными дождями, что на деле честнее было бы назвать просто дурной погодой.
      Вот и в этот вечер радиостанция лМаяк в своей восьмичасовой передаче не пообещала мне ничего нового. За окном уже разлились вечерние сумерки, смешанные с мраком непогоды, и я только с помощью электрического фонарика подтвердил свое опасение, что лучшего нечего ждать и завтра: луч фонарика высветил через стекло столбик термометра, висевшего за окном, Ч термометр по-прежнему дремал на шестиградусной отметке. Вот так вот и утром, и днем, и вечером плюс шесть при сыром северо-восточном ветре без каких-либо намеков на близкий морозец, который разом оборвал бы затянувшуюся непогоду.
      Уже за полночь я поднимался с постели, подходил к окну, надеясь наконец встретить хоть какой-то просвет в ночных тучах, хоть одну-единственную звездочку-искорку после стольких дней круглосуточного ненастья. Увы, за окном и ночью был только мрак, урчащий, хрипящий ненасытным ветром. Неужели на этот раз не увижу я перед расставанием своего озера тихим и добрым?
      Неужели лишь грохот ветра да клочья рваной волны останутся мне в дорогу, останутся последней памятью до новой весны?
      К утру над озером прошел дождь, густой и тяжелый от предзимнего холода. Тропинка от двери моего дома к воде от дождя вздулась ледяным киселем.
      Я осторожно ступал на эту раскисшую дорожку, боясь поскользнуться и пролить из ведра воду. Все мое внимание, наверное, как у канатоходца, было отдано лишь короткому отрезку пути, который сейчас мне предстояло преодолеть, и больше я не замечал ничего.
      Но вот опасность миновала. Я у двери дома. Ведро поставлено у порога. И тут откуда-то сверху пришло ко мне вдруг негромкое птичье щебетание: лтили-вили, вили-тили. Я поднял голову и увидел ласточку...
      Да, это была ласточка-касатка, та самая, что вслед за черными стрелочками весенней травы исправно являлась ко мне после своего зимнего путешествия и обязательно устраивала рядом свое гнездо.
      Если лето обещало быть теплым, ровным, то ласточка-касатка строила свое гнездо прямо под крышей моего дома. А если что-то подсказывало этим птицам о холодном лете, то гнездо ласточки лепили уже где-нибудь на чердаке или в сарае. Честное слово, для меня это была очень верная примета. Случалось иногда и такое, что птицы устраивали свое жилище под скатом крыши, но не с южной, а с северной стороны, и тут ласточки не обманывали меня: лето выпадало очень жаркое, и летнее тепло заглядывало далеко в сентябрь. А вот в этом году касатки устроили свое гнездо у меня в сарае. Как-то отыскали туда путь-дорогу и только там, под защитой прочных стен и крыши, согласились на этот раз выводить птенцов.
      Птенцов ласточки вывели и на этот год, но выводили их долго. Часто по лету стояли у нас совсем не летние холода, когда столбик термометра даже к полудню не дотягивался до десятиградусной отметки. В такие промозглые холода мои ласточки куда-то исчезали Ч может быть, улетали далеко за кормом, а их птенцы-крошки подолгу пребывали в сне-бездействии, дожидаясь родителей и хоть какого-то тепла.
      Но тепло так и не порадовало ни птиц, ни людей за все лето. Выбравшись наконец из гнезда, молодые ласточки какое-то время были возле нас, а потом, окрепнув крылышками, улетели из деревушки вместе с родителями.
      По всем птичьим наукам ласточкам-касаткам никак не полагалось раньше второй половины сентября покидать наши места. Я привык видеть всегда этих веселых быстрых птичек возле своего дома сразу же после первого густого инея Ч тогда ласточки, будто прощаясь, прилетали к своим прежним гнездам, день-другой были возле людей, а там уж, не дожидаясь нового ноч кого мороза, улетали от нас до новой весны. Я привык к таким встречам-прощаниям с ласточками-касатками и хорошо знал, что до этого, до первого ночного мороза, мои знакомые птички проводят время возле болота, где для них было, видимо, побольше пищи. Вот и в этот год я не раз заглядывал к знакомым болотцам, куда обычно и переселялись до отлета и ласточки-родители и ласточки-птенцы, но, увы, никаких ласточек там так и не встретил...
      Неужели дурная нынешняя погода изменила и все птичьи порядки? А что же тогда остается озеру и рыбам, которым никуда не улететь, не скрыться?..
      Как завороженный, смотрел я на свою ласточку-гостью, слушал ее не громкий щебет и пока еще посторонне, не допуская радости (и вдруг нес это не на самом деле?), отмечал, что вокруг меня что-то изменилось и изменилось в лучшую сторону.
      Я слышу негромкий щебет ласточки... Значит, нет ветра... Я осторожно поворачиваюсь лицом к озеру и не вижу Ч честное слово, это так и есть Ч не вижу рваных клочкастых волн. Нет, озеро еще не успокоилось Ч ему сразу не утихнуть после стольких дней бури, оно все еще катит и катит к своим берегам вал за валом, но валы эти уже уставшие, засыпающие на ходу, их никто уже не подгоняет, никто не рвет с них в нетерпении бешеную пену.
      Волна по озеру все ниже и ниже. И вот это уже и не волна, а лишь умиротворяющее покачивание уставшей воды. Волны улеглись совсем и оставили после себя по всему нашему заливу пеструю рябь из желтых и красных опавших листьев. И рядом с этими желто-красными рябинками легкой прозрачной краской лег голубой свет чистого осеннего неба...
      лТили-вили, вили-тили Ч продолжает выговаривать ласточка-касатка, принесшая мне первую весть о близком счастье. И голубой цвет по успокоившейся воде все шире и шире. И вот это голубое пространство возле моего берега начинает оживать пока еще робкими мелкими пятнышками расходящихся кружков Ч это мелкая рыбешка, совсем еще мелочь, появившаяся на свет только в этом году, дождавшись, наконец, тишины, поднялась со дна на встречу живому свету неба. Пятнышки мелких кругов все чаще и чаще Ч и нот уже. стайка за стайкой мелкая рыбешка, малек, будоражит, расписывает голубую воду...
      лТили-вили, вили-тили, Ч продолжает моя ласточка-касатка приветствовать рождение осенней тишины, а по воде (я тоже вижу это наяву) то здесь, то там уже расходятся круги-следы рыбешек покрупней, поднявшихся со дна вслед за мальком. Это уже плотвички-сорожки оставляют свои автографы рядом с сеткой-рябью играющего малька... И. тут же возле желтой стены тростника раздается лчмок-чмок, чмок-чмок окуней, охотящихся за мальком...
      Моя лодка в сарае Ч убрана туда на зиму, я уже простился с рыбалкой в этом году. Убрана и вся снасть. Я готов был смиренно дожидаться новой вечны, но явившийся вдруг тихий праздник осенней воды позвал и меня.
      Бабка Василиса, что оставалась на зиму беречь и нашу деревушку, и наше озеро, еще не убирала свою лодку. Эту лодочку по летнему времени я обходил ей было, поди, не меньше лет, чем самой хозяйке этой древней посудинки, и теперь свою старинную лодочку бабка Василиса сохраняла лишь с помощью смолы и краски, какими каждую весну заливала-закрывала старые раны. Смолы и краски на эту посудину было изведено уже столько, что лодка давно и безнадежно отяжелела и уже никак не походила на ту ладную ки-жаночку-челнок, какой полагалось быть каждой нашей рыбацкой лодке.
      Но на этот раз лодочка-инвалид бабки Василисы показалась мне быстрокрылой птицей. Не нынимая весла из воды, я осторожно вел видавшую виды рыбацкую посудину вдоль тростника. И вот весло в лодке, и я уже среди множества расходящихся кругов и кружочков...
      Вода холодна и прозрачна, и в такой тихой осенней воде видно почти все, что делается там, в глубине... Рыбы, рыбы и рыбы стайка за стайкой, будто призванные все разом на самый главный свой праздник-сбор. Плотва, плотва и плотва. Окуней немного. Наверное, они еще не получили приглашения или просто пока не поверили тишине... Рядом хлесткий щучий удар. Щучка небольшая. Она снова затаилась, но проходит всего минут пять, и снова на том же самом месте раздается плеск-шлепок по воде...
      У меня в руках удочка, легкая, телескопическая. Поплавок не успевает встать, дробинки не успевают сгрузить поплавок Ч очередная плотвичка-со-рожка уже тянет его в сторону... Нет-нет да вместо плотвички кусочек червя схватит уклейка-салажка. Быстрая, прогонистая рыбешка вспыхивает на солнце синим огоньком. Плотвички-сорожки потяжелей, будто только что отчеканенные из настоящего серебра. Но вот поплавок разом скрывается в воде и удилище сгибается дугой в вершинке. Окунь! Так и есть Ч настоящий озерный окунь-разбойник, все-таки поверивший осеннему празднику.
      Пойманную рыбу я несу бабке Василисе. Благодарю ее за лодку, за счастье, которое только что испытал на воде. Я стою возле дома старой рыбачки, стою на самом верху нашего полуострова и далеко-далеко вижу озеро. Вижу его красные и желтые острова... Удивительное дело Ч осина на Чаичном острове и в эту осень приняла только красный наряд. А вот такая же самая вроде бы осина на Овечьем острове по осени снова желта, как сентябрьская березовая роща.
      Среди золота берез, рядом с багряно-фиолетовым огнем осин темно-зелеными осенними островами, рядами, а то и проще, как столбы в красно-золотом заборе, замерли сосны и ели... Тишина воды и тишина неба. И только моя ласточка на проводах по-прежнему выводит свои лтили-вили, вили-тили....
      За что мне такое счастье? Почему рядом со мной никто больше не может сейчас быть в этом празднике-счастье осенней тишины, который дарят мне на прощание мой лес и мое озеро?..
      Нет, ласточка-касатка меня не подвела. К вечеру небо расчистилось совсем, выяснило, как говорили наши старики, а там на воду упали длинные фиолетовые тени лесных берегов, и вода озера будто сжалась, стихла перед крепким ночным морозом...
      Утро пришло в густом синеватом инее. Иней был повсюду: на крышах домов, на земле, он холодно лежал на мостках, уходящих от берега в озеро по тростнику и по прибрежной осоке. Клочья ночного тумана, что не успели к утру добраться до берега и стать там льдом-инеем, все еще варились, стелились над озером, как остывающий дым уставшего сырого костра.
      Солнце вот-вот покажется над инеем и дымящейся утренней водой, покажется и объявит, о начале первого дня каменного вёдра.
      Каменным вёдром в наших краях именуется сухое морозное время, что отделяет собой сырою промозглую осень от первого снега предзимних дней. Каменное вёдро Ч это крепкая, как камень, схваченная морозом, вчера еще кислая от дождей лесная тропа. Каменное вёдро Ч это голубое чистое небо первого мороза и багряно-золотой огонь осенней листвы, пока еще не облетевшей до конца с ветвей, но уже широко выстелившей собой вчерашнюю лесную сырость. Каменное вёдро Ч это мудрое молчание остывающей воды и низкие гусиные стаи, стронутые со своих мест пришедшими холодами.
      Да, моя ласточка-касатка меня не подвела Ч пришло наконец это каменное вёдро...
      От моих сапог по седому морозному покрывалу, опустившемуся на землю, остаются темные пятна следов Ч под сапогом иней гаснет и начинает расплываться. Я стою возле самой воды, рядом с живыми лентами тумана, и слушаю озеро. Вода молчит, сегодня она вряд ли очень скоро оживет всплесками рыб Чтеперь надежда только на гагар, еще не покинувших нас: может быть, они приплывут поближе к моему дому и разбудят спящую воду, устроив неподалеку свою охоту-рыбалку... Но гагар пока не видно и не слышно, и только далекое воркование тетерева-косача рассказывает мне, что ни озеро, ни тайга еще не заснули совсем, не отошли к долгому зимнему сну.
      Тетерев-косач бормочет с той стороны озера. До него далеко, и через утренний туман голос птицы кажется мне голосом-журчанием весеннего ручья... Все точно так же, как прошедшей весной, в начале апреля. Я закрываю глаза, не вижу больше открытой воды, ловлю щекой язычки морозного холода, слышу далекий воркующий голос тетерева и вспоминаю весну...
      Весна в этом году была совсем странной. Вернее, весны, ровно прибывающего тепла, этой весной так и не было. Короткие, глубокие оттепели, явившееся вдруг на короткое время почти летнее тепло очень скоро сменялись жесткой зимней стужей с ледовитыми северными ветрами. Эти жгучие ветры тут же зализывали следы недавнего тепла, и по озеру, вчера еще светившемуся мягким голубоватым светом тающих снегов, вслед за холодом, явившимся с севера, прочно стелился горящий морозом ледяной паркет. На таком льду-паркете под ветром нельзя было удержаться на одном месте Ч тут можно было, подчиняясь ветру, идти только прочь от него, стараясь не потерять под ногами опору.
      Северный ветер, явившийся вдруг за летним теплом, гудел над моим озером и днем, и ночью, закрывая все дороги к воде, к рыбе. Тогда, расстелив перед собой карту нашего леса и выверив еще раз точное направление ветра, я старался угадать, где, на каком лесном озере сейчас можно отыскать укромный уголок, защищенный от ледяного шквала. После долгого обсуждения всех лза и лпротив каждого знакомого мне лесного озера, я собирался в дорогу. Собирался с вечера, чтобы утром, еще до восхода солнца быть в пути.
      В лесу после глубокого тепла и сменившего его холода снег смерзался в прочный наст, и лыжи, прихваченные в дорогу, я больше нес на плече.
      Карта и компас обычно не подводили меня. И на этот раз угол Кивозера, куда и заглядывали, как правило, самые бойкие охотничьи стайки кивозерских окуней, был защищен от ветра тайгой. Солнце еще только-только поднялось над деревьями, его лучи еще только-только коснулись льда, еще не успели пробить этот лед, заглянуть вниз, в воду, и распугать окуневые отряды. Не знаю, уж как и почему, но только в этом светлом озере с чистым песчаным дном и прозрачной, как горный хрусталь, водой рыба никак не желала являться к берегам, освещенным солнцем. Так было всегда и по лету, и по зиме. Вот почему и торопился я всегда прибыть на Кивозеро пораньше, до высокого солнца.
      Дорога по тайге с горушки на горушку, с рюкзаком да еще с лыжами на плече выбила из меня пот. Рюкзак раскрыт, в рюкзаке смена сухой одежды. Затем снять, стянуть с себя мокрую рубашку, мокрый свитер, растереться досуха и надеть все новое, А там коловорот в руки и Ч первая лунка.
      Вода в лунке еще по-утреннему зеленоватая. Крепкий морозец, оставшийся с ночи, еще попугивает открывшуюся в лунке воду, и ледяную пленочку с воды все время приходится удалять.
      Для Кивозера припасена у меня особая снасть. Перед самой дорогой сюда, на север, эту зимнюю удочку вместе с леской-паутинкой и тяжелой мормышкой-крошкой подарил мне очень хороший человек, рыболов-спортсмен, не раз побеждавший вот этой самой снастью на самых разных рыболовных соревнованиях.
      Честно говоря, сегодняшний рыболовный спорт я не принимаю без оговорок... Команды чуть ли не профессионалов, специальное питание для спортсменов, борьба за каждую секунду, отведенную соревнующимся на рыбную ловлю, борьба, которой подчинено все от формы одежды до специально разработанной технологии интенсивной добычи, Ч все это кажется мне искусственным, не имеющим права быть там, где когда-то любители рыбной ловли жали подлинно народные соревнования-состязания. Я и сейчас считаю, что самым бы верным делом для нас были, такие спортивные встречи-игрища, когда на водоем в день состязания может приехать каждый, пожелавший принять участие в празднике, и когда лучший из лучших будет определяться не по общему числу извлеченных в нынешней спортивной гонке за добычей тех же чуть видных без увеличительного стекла уклеек, а по достойному рыболовному трофею Ч по самой большой или самой необыкновенной рыбине.
      И на таких соревнованиях не надо делить водоемы на зоны и сектора, не надо по углам этих зон-секторов расставлять судей-надзирателей, которым обычно и вменяется следить, как бы спортсмены-соседи не сговорились между собой и не сложили вместе наловленную мелочишку: мол, на этот раз ты побеждай, собрав два улова, Ч тебе приз, а следующий раз я понесу наших два улова Ч тогда награду мне. Не будет при общедоступном состязании-игрище никаких особых надзоров-досмотров: никто не отдаст тебе свой главный трофей, а сам снесет его судьям. Не надо будет и натаскивать, тренировать мастеров-спортсменов в умении сверлить лунки и извлекать из лунок остатки льда чуть ли не за доли секунды. Не надо будет выделять для мастеров-спортсменов запретные для других места на водоемах, чтобы там, без помех со стороны всяких разных рыболовов-любителей можно было потренироваться в скорости разматывания снасти и пр. и пр.
      Пишу все это я не для того, чтобы позабавить неискушенную в наших рыболовно-спортивных делах публику, а чтобы публика наша рыболовная, широкая, трудовая, могла показать себя, свое мастерство, свое умение без челобитных руководителям рыболовных обществ и без отвлечения от главного своего труда-дела на всякие рыболовные спортивные сборы. А рыболов наш сметлив и находчив Ч может, поэтому и не соревнуются с ним наши сборные команды спортсменов от рыбной ловли.
      Ну ладно, поругал я наш придуманный кем-то рыболовный спорт-соревнования по уничтожению уклейки, и стало мне все-таки совестно перед моим другом-товарищем, который преподнес мне дорогой подарок Ч свою спортивную удочку-победительницу. Чудная это снасть, умная, тонкая. И годится, оказалось, она не только для соревнований, но и в обычном рыболовном деле. И спасала меня эта удочка-игрушка в самые глухие, тяжелые для озера и рыбы дни-времена, когда нигде и ни на что другое не удавалось вызвать на переговоры никакую рыбешку. Так что все-таки и спасибо тебе, рыболовный спорт, за твою тонкую, умную и добычливую зимнюю снасть.
      В руках у меня сейчас удочка Валерия Твердохлебова. Отпущен вертушок-стопор, не спеша уходит в воду мормышечка... Метр, полтора, два, два двадцать, два тридцать... И все. Мормышка на дне. А дальше как по самой обычной нашей подледной науке, когда в руках у тебя тонкая снасть с мормышкой: и постукивание по дну, и рывочки-скачки со дна вверх, и конечно, дрожь, мелкая, частая на одном месте и дрожь с подъемом-спуском... И тут же Ч стоп! Подсечка и рывок-потяжка вниз и в сторону.
      Окунек небольшой, с вилку, граммов на сто. Темный, не по светлому дну, на которое вышел он сейчас на свою утреннюю охоту.
      Снова мормышечка медленно потягивает за собой вниз леску... Метр, полтора Ч и леска остановилась, ослабла. Быстро выбран остаток лески, легкая подсечка Ч и снова окунек с вилку, граммов на сто, густозеленый с чуть приметными оранжевыми разводами по брюшку у передних плавников... И снова, не дойдя до дна, мормышка остановлена окуньком.
      Стайка вертится у лунки недолго и исчезает. Такова уж ловля на утренних прибрежных скатах, не стоит тут кивозерский окунек целый день без движения как на моем озере, на наших страшенных глубинах, откуда можно его в подходящую погоду потягивать и потягивать чуть ли не целый день.
      Новая лунка немного в стороне, но на такой же глубине. Но окунька здесь пришлось ждать дольше. Третья и четвертая лунки тоже не очень удачны. Пятая лунка почти под самым берегом Ч глубина всего с метр, и то полметра на лед. И тоже сначала никакой радости. И опять все, как по науке: и постукивания по дну, и рывочки-скачки темной капельки-мормышки со дна вверх и, конечно, знаменитая дрожь. И так все по очереди и раз, и два, и три, и четыре... И кажется, что ничего путного не будет и здесь, возле самого берега. Но как раз тут, когда рядом было решение сверлить где-то новую лунку, мормышка замерла на месте, будто кто поднял ее немного ото дна вверх. Подсечка Ч и упрямое нежелание рыбы подчиниться человеку.
      Рыбы рядом, совсем подо льдом. Толчок за толчком. Как только выдерживает снасть?.. Потом рыба, видимо, устает или останавливается в недоумении: что это не пускает ее, что держит на одном месте? Этого замешательства достаточно мне, чтобы перехватить инициативу. Окунь на льду. Да, это уже окунь, а не окунек, что соблазнялся мормышкой до этого. Окунь тяжелый, шириной с ладонь. Перья на спине пилой, сведенной в дугу. Перья на груди боевым оружием. Грудь оранжевая. Полосы по мундиру широкой яркой зеленью. Спасибо, Кивозеро, за подарок! Большое спасибо!
      Солнце высоко, и этот окунь-подарок, наверно, уже последнее щедрое подношение моего лесного озера за полуторачасовую дорогу по тайге к этому откровенному свиданию.
      Солнце печет, жжет совсем по-летнему, будто и не было только что того ледяного северного ветра, который вымостил настом весь мой путь сюда в лес. На солнце уже жарко, приходится раздеваться. Крошево льда, попавшее из лунки на резиновый сапог, почти тут же плавится и падает с сапога вниз тяжелыми каплями весенней воды. И будто с этих капель, падающих с моих сапог, лед по озеру начинает голубеть, становиться мягче Ч и вот уже по льду то там, то здесь расплываются под апрельским солнцем широкие лужи талой воды.
      И будто бы и не слышно больше северного ветра. Да, ветер утих то ли на время, то ли улетел куда-то совсем, оставив наконец в покое нашу таежную сторону.
      В утихшей тайге далеко разносится барабанная дробь большого пестрого дятла. Ему отвечает другая такая же птица, и лес, пока еще не оттаявший, не потерявший своего морозного звонкого голоса, гремит со всех сторон весенними барабанами дятлов.
      Под полуденным солнцем снег по лесной дорожке, которая привела меня на Кивозеро, начал оседать, темнеть. Под солнцем из смерзшегося на морозе снега теперь дружно вытаивают еловые иглы. В ельниках эти иглы лежат сплошным ковром. Но в густых ельниках, куда еще не заглянуло солнце, они пока леденеют в снегу, и тут, как и утром, можно идти без лыж Ч здесь еще хорошо держит наст. А вот на открытых местах и по редким соснякам моя утренняя дорожка уже раскисла, сапог тут нет-нет да и уходит в размягший снег. Тут приходится надевать лыжи, но лыжи плохо идут по мокрому снегу.
      Вот и мое озеро. От утреннего ледовитого холода на озере не осталось ничего. Ледяная корка-паркет раскисла, и по ней, как по льду Кивозера тоже, куда ни посмотришь, расплывается голубыми пятнами весенняя вода.
      Лыжи идут по этой воде, как лодка по мелководью. Лыжи хорошо просмоленные, и вода им не очень страшна. По воде лыжи идут почти бесшумно, и мне остаются в чистоте все голоса апрельского, ожившего после стольких дней ледовитых холодов озера...
      До дома еще далеко, и я не могу еще слышать голоса деревушки, голос поды, которая обязательно проснулась нынче и побежала ручьями с нашего Холма-деревни к озеру, под лед. Но вот другое радостное журчание-воркование сейчас рядом со мной.
      Это воркует тетерев. Воркует неподалеку, чуть слева от меня, сразу за березами на лесной полянке, где когда-то косили и ставили большущий стог сена. Полянка еще не заросла лесом, и тетерев верно помнит место своего тока.
      Тетерев воркует громко, задорно. И ему так же задорно отвечает другой тетерев, что ведет свое собственное токовище из года в год на Бодунове острове... Воркует один лесной петух, отвечает ему с острова другой, а там под-держивает весеннюю перекличку и третий токовикЧ воркование третьего петуха приходит ко мне уже не так ясно, как голос тетерева с Бодунова Острова: третий участник весеннего праздника выбрал для своей песни-игры место подальше, в стороне, на небольшом островке.
      На какое-то мгновение стихают сразу все три тетеревиные песни, и тогда явно слышу еще одно, четвертое воркование, что приходит ко мне справа... внимательно приглядываюсь к тому берегу, откуда как будто и пришла ко мне четвертая тетеревиная песня... Берег чист, там поле, там нет деревьев и Ничто не заслоняло бы, не прятало бы от меня большую черную птицу на белом снегу. Но птицы не видно.
      Где же этот четвертый тетерев? И только тут я догадываюсь, что это яровое и не тетерев подал голос справа от меня Ч конечно, это весенняя вода, собравшаяся сверху на льду, наконец нашла себе дорогу дальше вниз и теперь небольшим, но говорливым ручейком уходит-бежит то ли к матерому, коренному льду озера, то ли совсем под лед...
      Я отыскиваю этот ручеек и вместе с ним радуюсь долгожданному весен-нему теплу.
      Рыбу, пойманную на Кивозере, я отношу бабке Василисе. Она родом из тех самых краев, где Кивозеро. Я передаю ей привет от ее родных мест. Бабка молчитЧ наверное, тоже переживает свое собственное весеннее счастье... Уж какой год встречает она весну, а поди ж ты, все никак не привыкнет к своим весенним встречам.
      Вслед за мной бабка Василиса выходит на улицу. Вместе с бабкой на улице и кот Пушок, и собачка Белка. Белка интересуется только мышами, а вот Пушок Ч пакостник, ловит птиц. Вот и теперь наглый кот в свалявшейся зимней шубе пялится на скворцов, что наконец-то прилетели к нам. Скворцы еще робкие, будто кое-что подзабывшие в своей родной деревушке. Они пока еще не навещали скворечники, а только молча сидят на вершине тополя и, наверное, не замечают ни Белку, ни Пушка.
      Скворцы прилетели, вернулись!

     Последний туман ушел с озера. Под солнцем совсем осел и расплылся ночной иней Ч иней остался пятнами лишь там, куда солнце еще не успело заглянуть. Но солнце уже высоко, и скоро оно будет и там, куда попрятался ночной холод. На проводах у моего дома снова ласточка-касатка. Пожалуй, это ее последний визит ко мне. Нового ночного холода ласточка, наверное, не будет дожидаться. Она улетит от нас сегодня, ибо грядущая ночь обещает быть морозной. Каменное вёдро еще постоит, обязательно постоит. И об этом мне верно рассказывают стаи гусей, что одна за другой потянули сегодня над моим озером с севера на юг после первого ночного мороза. И чем торопливей и чаще идут они над моим домом, тем явившийся мороз дольше побудет у нас...
      Останется ли озеро сегодня на весь день таким же тихим, как вчера, подойдут ли к моему берегу стайки малька, сорожки и отряды окуней, расскажет ли о себе хлестким ударом в тростнике щука?.. Пока ничто не обещает ветра. И даже гагары, приплывшие к самым мосткам, тоже как будто ничего не знают об изменении погоды.
      Гагары явились ко мне целым семейством. Взрослые птицы нет-нет да и приподнимаются чуть над водой, расправляя крылья, будто желают размяться, и тогда над водой чистым огнем вспыхивает белое гагачье перо. Потом птицы исчезают в воде и появляются далеко в стороне. Это охота за рыбешкой. Гагары ныряют то по очереди, то сразу все вместе, на какое-то время исчезая совсем, и тогда круги на воде, оставшиеся от нырнувших птиц, могут напомнить тебе недавние летние плески тяжелых рыб...
      Километрах в трех от моего дома есть большой лесной остров Ч остров Васильев. Названия наших островов расшифровываются нынче очень трудно Ч старики и старухи наши давно померли, а бабка Василиса прибыла и нашу деревушку из других мест и в деталях местную топонимику так и не освоила. Но остров Васильев все равно есть. Он вытянулся точно с севера на юг, и когда над нашим озером надолго зависают западные ветры, лучшего места для рыбной ловли, чем за островом Васильевым, с его восточной стороны, наверное, у нас и не сыскать. Только приехать туда за хорошей рыбой надо пораньше утром, обязательно до восхода солнца.
      Можно прибыть сюда на рыбную ловлю и позже, но тогда ничего, кроме мелкой плотвички-сорожки, что прячется тут от западного ветра, да небольших окуньков, что охотятся за этой плотвичкой, здесь не отыщешь. А вот рано утром, пока не проснулись еще ни тайга, ни озерные острова здесь, у Васильева, можно увидеть игры лещей...
      Первый раз, издали заметив на воде большие и глубокие круги, я, не очень раздумывая, отнес эти следы на воде к следам охоты гагары за рыбой Ч мол, птицы ныряют, вот и круги. Но как-то присмотревшись повнимательнее к таким кругам, далеко расходящимся по озерной глади, никаких птиц, охотников за рыбой, не обнаружил. А потом, осторожно подобравшись на лодке к месту таинственного игрища, увидел и самих виновников события Ч лещей. Они один за другим вдруг начинали выплескиваться на поверхность, ударяя хвостами по воде, скрывались в глубине, снова поднимались вверх и снова в утреннем свете показывались над водой широкие, отливающие серебром хвосты больших рыб.
      Потом лещи вдруг сразу исчезали. Исчезали и дальше могли не рассказывать о себе и день, и другой, и третий. Но как раз в такие тихие дни, при не очень сильном западном ветре, здесь, возле Васильева острова, лещи награждали тебя, охотника, своим вниманием.
      Нет, много лещей здесь я никогда не ловил. Но каждый доставшийся мне хранитель наших озерных глубин запоминался надолго.
      Последнего в этом году своего леща у Васильева острова поймал я на спиннинг, на вращающуюся желтую блесенку. И было это не к осени, не по холодной воде, когда лещи, бывает, и интересуются спиннинговой приманкой, а в самое что ни на есть летнее время.
      Блесну я вел почти у самого дна, с глубины к берегу. Лодка моя стояла в тростнике, и сюда, к тростнику, в надежде, что тут, около травы, и ударит расторопный окунек, и вел я энергично вращающийся лепесток. И вдруг на полпути к траве, как зацеп за тростниковый стебель, тупой толчок. Подсечка, и рыба пошла в сторону, как воздушный змей под косым напором ветра. Рыба шла в сторону, но я не слышал ни толчков, ни упрямых потяжек. Окунь? Нет. Щука? Не очень похоже.
      На первой же дуге, по которой пошла в сторону рыбина, я успел подмотать на катушку достаточно лески и скоро у самой лодки увидел приличною леща. Блесна была у него глубоко во рту. Значит, лещ охотился, гнался,ловил добычу, а никак не подцепился просто так, по какому-то случаю, с ленцой, с неохотой.
      В подсачке лещ показался очень тяжелым. А потом он долго и неподвижно лежал в кошелке, прикрытый листьями кубышки. И только перед самым домом, будто опомнившись, устроил настоящий спектакль: раскидал все листья, выбросился из кошелки и долго отплясывал свой запоздалый танец по дну лодки.
      Это было летом, в самом начале августа. Сейчас леща возле Васильева острова, наверное, уже не сыщешьЧнаверное, он уже на ямах, и сейчас встретиться с лещем можно, пожалуй, только на глубине, в конце ската с луды.
      Где-то там, где скат луды достигает семи-восьмиметровой глубины, надо остановить лодку, тихо опустить якоря-грузы и застыть вместе с лодкой в ожидании встречи. Снасть на этот случай Ч зимняя удочка и тяжелая мормышка. На крючке червь, живой, заметный. Очень может быть, что сначалa этого червя разыщет бродяжка-окунек, но все равно надо ждать, подправив после окунька насадку.
      Другой раз до леща вытянешь с глубины и приличную плотвичку-сорожку. Это уже добрая весть: вместо окуня внизу, под тобой, пошла белая рыба Ч жди, вот-вот явится и лещ... И он является к тебе из своих холодных глубин молча, покорно, чтобы потом, когда ты совсем забудешь о нем, занявшись новой рыбой, напомнить о себе такой же запоздалой пляской, как и тот мой лещ, пойманный по летнему времени на желтую вращающуюся блесну...
      Гагары продолжают свою рыбную ловлю рядом с моим домом, но круги-следы их охоты уже не так заметны на воде. С севера потянул ветерок, и легкая рябь, что тут же легла на воду вслед за ветром, смазала глубокие круги-следы, оставляемые гагарами-рыболовами.
      Если северный ветер станет посильнее и волны с востока и с запада охватят мой Васильев остров, то за рыбой надо плыть к Овечьему острову, к его южной оконечности, скрытой от северных ветров осинами и березами, вставшими высоко по всему острову. Здесь-то, у южного мыса Овечьего, на такой же лещовой глубине, о какой только что шла речь, ты и встретить, обязательно встретишь самых разбойных наших окуней. Встретишь и по лету, и по осени, и по зиме, был бы только северный ветер и было бы у тебя желание добраться сюда, к Овечьему, через волну разгулявшегося озера.
      Окунь здесь будет брать на зимнюю блесну, реже с червем, лучше с окуневым глазом, будет брать так же уверенно, как по самому первому и самому последнему нашему льду, будет брать на крутом скате, где с трудом лодка удержится на якорях. И тут, вступая в очередной спор с очередным буйным окунем (ты или он?), обязательно поймаешь себя на мысли: лето ли сейчас и не у зимы ли ты в гостях?.. Зимняя блесна, зимняя удочка, кивок-сторожок из стальной полоски, жесткий удар-останов блесны тяжелой рыбой, а там и холодный, .почти как по зиме, холодный от большой глубины окунь-боец в твоей лодке.
      Да, три, пять, много Ч семь, восемь остроперых, полосатых рыбин. И все! На весь этот удачный день, будто только этот небольшой окуневый отряд и ждал тебя здесь, ждал только тебя, и теперь вот достался тебе.
      Но вот завтрашний день, такой же северный ветер прижимает вершины берез и осин Овечьего острова друг к другу. Тот же южный тупой мыс-оконечность острова. Такая же глубина-скат, где якоря-грузы с трудом удерживаются на месте. Та же удочка, так же далеко вниз уходит твоя блесна, и тот же тупой останов блесны там, на глубине, тяжелой рыбиной. И точно так же три, пять, много Ч семь, восемь окуней у тебя в лодке. И снова в этот день больше ничего...

     Нет, сегодня вслед за северным ветром мне не ехать к Овечьему острову. И даже если северный ветер стихнет, улетит, оставив в покое наше озеро, и по нему, как вчера, пойдут во все стороны круги, круги и круги от поднявшихся со дна рыб, я все равно не смогу принять участие в этом новом празднике осенней воды и осеннего неба. Сегодня я расстаюсь со своим озером, наверное, до самой весны, до новой весны. Расстаюсь тихо и добро, как и всегда до этого. Я говорю своему озеру: до свидания. До нового, доброго свидания... До новых счастливых встреч, трудных дней, долгих ожиданий счастья и, конечно, до нового счастья, счастья жить на земле человеком.

печатается по изданию "Рыболов-Спортсмен", 1989